|
| Статистика |
|
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
|
|
 | |  |
| Главная » 2010 » Ноябрь » 3 » И.В. Гёте, "Статьи и Примечания к Лучшему Уразумению Западно-Восточного Дивана ...
03:31 И.В. Гёте, "Статьи и Примечания к Лучшему Уразумению Западно-Восточного Дивана ... |
И вот гниющий труп, благодаря тому совершенному, что остаётся от него, становится предметом благочестивого поклонения."Хочешь слов узнать секреты,
В их краях ищи ответы, -
Хочешь ли понять поэта,
Так иди в его край света."
ПЕРСЫ (стр. 151 - 152)
Обращаясь к народу мирному и благонравному, к персам, мы, поскольку ведь их поэтические создания послужили, собственно, поводом к созданию этой работы, должны вернуться во времена первоначальные - с тем чтобы времена позднейшие сделались нам вразумительны. Для историка вечно знаменательно то что, как бы ни завоёвывали, как бы ни порабощали и даже уничтожали землю враги, всегда сохраняет свой характер некое ядро народности, так что, не успеешь и оглянуться, как издревле ведомый феномен народа вновь выступает на сцену.
В этом смысле да будет угодно внимать вести о древнейших персах, чтобы тем более уверенным и стремительным шагом пройти расстояние, отделяющее их от настоящего дня.
БОЛЕЕ ДРЕВНИЕ ПЕРСЫ (стр. 152 - 157)
На созерцании природы основывалось богопочитание древних парсов. Поклоняясь Творцу, они обращали взор в сторону восходящего Солнца, всем очевидного великолепнейшего из явлений. Там, верилось им, созерцали они воздвигнутый престол Господень, в окружении сверкающих искр - ангелов. Славу Божию в возвышающем душу служении Ему мог каждодневно лицезреть каждый, и самый малый из малых. Из хижины выходит бедняк, воин из шатра, и вот уже отправлена проникновеннейшая из функций. Новорожденных святили в огненной купели солнечных лучей, и весь день напролёт и во всю свою жизнь видел парс, что неотступно сопутствует ему, во всех его деяниях и поступках, изначальное Cветило. Луна и звёзды разгоняли мрак ночи, недостижимые, как и оно, достояние беспредельности. Огомь же всегда был рядом, он грел и освещал, по свойству своему. Творить молитву в присутствии местоблюстителя сего, склоняться перед бесконечно прочувствованным - всё это становится благовоспринятой обязанностью благочестия. Что может быть опрятнее светлого восшествия Солнца и с тою же опрятностью следовало разводить и сберегать огонь, дабы пребывал он священным, солнцеподобным.
Кажется Зороастр первым превратил драгоценную, чистую религию Природы в обстоятельный ритуал. Умная молитва, что объемлет всякую религию и исключает каждую. лишь у немногих, осенённых благодатью Божией людей пронизывает всё житиё их, - она у большинства прорывается языком пламени, переживанием мгновения, дарующего блаженство, - по прошествии мгновения, исчезнувшего, человек, возвращённый самому себе, неудовлетворённый и незанятый, немедленно впадает в неизбывную тоску бытия.
Заполнить пустоту тоскливого времяпрепровождения церемониями - освящением и очищением, приходамии и уходами, поклонами простыми, поклонами земными - вот обязанность и право жреческого сословия, вот то, что в течение веков дробит их занятие на бесконечные мелочи действий. Кто хочет быстро обозреть путь пройденный от поклонения, по-детски радостного, восходящему Солнцу до безумствования гебров[1], что поныне творится в Индии, тот пусть представит себе: там - свежую, только что проснувшуюся ото сна и впервые стремящуюся подняться навстречу Солнцу народность, здесь - племя омрачённого духа, старающееся развеять тоску обыденную скукой набожной.
Важно, однако, отметить, что древние парсы отнюдь не почитали один только огонь; религия их покоится на достоинстве всех стихий - в той мере, в какой возвещают они бытиё и величие Господне. Отсюда священная боязнь загрязнить воду, воздух, землю. Почитание же всего природного, что окружает человека, ведёт к гражданским добродетелям, - пища и побуждение к тщанию, опрятности, осмотрительности. На том основывалось у них возделывание земли - во всём: они не загрязняли рек и, проводя каналы, содержали их в чистоте и старательно экономили воду, от циркуляции которой проистекало плодородие земли, какой в те времена возделывалось там в десять раз больше, нежели теперь. С величайшим тщанием совершалось всё то, на что с улыбкой смотрело Солнце, и прежде всего взращивалась виноградная лоза, самое родное дитя Солнца.
Странный способ хоронить умерших[2] происходит от того же преувеличенного старания не замутить чистоты стихий. И надзирая за порядком в городах, следовали тем же началам: чистота улиц была у них статьёй религии; ещё и теперь, когда гебры изгнаны, прокляты, презрены меж людьми, когда они могут поселяться лишь в предместьях, да и то лишь в пользующихся дурною славою кварталах, умирающий, если исповедует он эту веру, определяет в завещании известную сумму денег только на то, чтобы безотлагательно была вымыта и вычищена та или иная улица столицы. Благодаря столь жизненному, практическому богопочитанию стало возможным немыслимо густое народонаселение, о чём свидетельствует история.
Религия столь чуткая, возведённая на идее всеприсутствия Бога в Его, принадлежащих чувственному миру творениях, не может не оказывать особого влияния на нравы людей. Стоит лишь поразмыслить над главными их заповедями и запретами: не лги, не делай долгов, не будь неблагодарным! - полезность таких уроков без труда выведет для себя всякий моралист и аскет. Ибо, собственно говоря, первый запрет уже содержит в себе два вторых, да и все прочие, потому что все они своим возникновением обязаны лживости и обману, отчего и дьявола на Востоке поминают лишь намёком - как "вечного лгуна".
Но поскольку религия эта вела к созерцательности, она могла бы легко соблазнить и к изнеженности, - уже в длинных, широкополых одеяниях парсов заметно что-то женское. Однако в нравах и установлениях ощущалось и значительное действие противоположного. Они носили оружие, даже мирные дни, даже среди своих, они всевозможными способами упражняли свои силы в пользовании им. Традиционным было их умение ездить на конях искусно и стремительно, игры их, например, с мячом и лаптой на больших ристалищах, тоже поддерживали в них крепость, силу, ловкость, а немилосердные конскрипции по первому же требованию царя всех поголовно обращали в героев.
Обратимся теперь вновь к их религиозному чувству. <...> Развеянные во все концы нашествием Александра, не пользовавшиеся покровительством парфянских царей - его преемников, вновь удостоенные чести и собранные воедино при Сасанидах, парсы постоянно доказывали верность своим началам и оказывали сопротивление правителям, если те действовали наперекор им. Так воспрепятствовали они браку Хосрова с красавицей Ширин, христианкой, на все лады досаждая обеим сторонам.
Наконец, арабы потеснили их на веки вечные и заставили переселиться в Индию; на всех тех, кто из единомышленников их по-прежнему проживал в Персии, обрушилась брань и насмешки, их то терпели, то преследовали по капризу властителей, но всё ещё сохраняет религия эта первозданную свою чистоту, здесь и там, в самых жалких уголках<...>
Поэтому вряд ли можно сомневаться в том, что за долгие века накопился значительный долг человечества этой религии, что заключалась в ней потенция более высокой культуры, распространявшейся в западной части восточного мира. Правда, крайне трудно составить себе представление о том откуда исходила эта ширившаяся культура. Множество городов словно пульсирующими точками жизни были рассеяны по множеству областей <...> там поддеживались храмы чистого огня, возникали обширные монастыри этого вероисповедания и собирались неисчислимые толпы мобедов. Каким замечательным было устройство таких обителей, о том свидетельствуют имена выдающихся мужей, что вышли из них. Оттуда родом было семейство Бармекидов, блиставших в ролях влиятельных слуг государства, пока не постигла их судьба - они были истреблены и изгнаны за пределы страны.
_________________________>______________________
[1] Гебры - "неверующие", пренебрежительная кличка, данная парсам арабами.
[2] Тела умерших помещались на ветвях деревьев, предоставленные солнцу и птицам.
ИСТОРИЯ (стр. 159 - 163)
<...>
С Запада, кажется, совсем немногое проникло даже и в близлежащие страны Востока, все взоры были устремлены на Индию, а поскольку для почитателей огня и стихий была неприемлема тамошняя безрассудно-чудовищная религия, практических же людей вовсе не устраивала туманная философия, то заимствовали оттуда то, что всегда по душе людям, именно сочинения, имевшие касательство к жизненной мудрости, и, поскольку придавали величайшую ценность басням <...>, то тем самым уже была в самом глубочайшем основании разрушена будущая поэзия. Одновременно заполучили из того же источника и шахматную игру, какой достаточно, чтобы в соединении с практической мудростью положить конец всякому поэтическому чувству.
Если предпослать всё сказанное, то мы будем вынуждены всячески восхвалять природные задатки позднейших поэтов Персии, на все лады восхищаясь ими, ибо, вызванные к жизни благоприятным стечением обстоятельств, они сумели побороть немало неблагоприятствований времени, избегали их воздействия, а то и преодолевали их в себе. <...>
МАХМУД из ГАЗНИ (стр. 171 - 175)
<...> бесконечный распад, мгновенное восстановление целостности, притом в масштабах широчайших, - нужно иметь в виду, чтобы быть справедливым к поэтам, какие последуют у нас дальше, особенно к поэтам персидским; потому что всякий признает, что описанные условия мало напоминают стихию, в которой поэт может спокойно воспитываться, расти, процветать. По этой причине пусть позволят нам считать не несомненными даже и благородные достижения персидских поэтов самого первого периода. И их тоже не следует мерять мерой высочайших образцов, нужно, читая их, делать немалые допущения, нужно, прочитав их, многое им простить.
ЦАРИ ПОЭТОВ (стр. 175 - 176)
Много поэтов собиралось при дворе Махмуда (Газневи, султан 998 - 1030 гг. Р.Х. - Х.Н.), называют число четырёхсот поэтов[1], которые подвизались тут. А поскольку всё на Востоке обязано покорствовать, повинуясь высшим велениям, то государь и поставил над ними "царя поэтов"[2], обязанность которого состояла в том, чтобы поверять, оценивать всякого из них, поощрять к трудам, сообразным дарованиям каждого. На должность эту следует смотреть как на одну из главнейших при дворе: царь поэтов был министром всех учёных, историко-поэтических справ; через него изъявления высочайшего благоволения передавались его подчинённым, а когда сопровождает он двор, столь велика его свита, столь торжествен поезд, что никак нельзя было не принять его за самого везира.
_________________________>______________________
[1] Цифра эта, по-видимому, преувеличена, но показательны и другие подсчёты: например, Мухаммед Ауфи называет двадцать девять поэтов при дворе Газневидов, составивших себе известное имя (Ворожейкина З. Н., "Литературная служба при средневековых иранских дворах"// "Очерки культуры средневекового Ирана", М., 1984, с. 142)
[2] Махмуд Газневи впервые ввёл для Унсури - поэта-лауреата своего двора - звание "Малик аш-шуара" ("Царь Поэтов"). Это звание <...> было не просто почётным, но и должностным. <...> Позже,при сельджукидах, "Царь Поэтов" становится своего рода директором департамента поэзии (там же, с. 143). Добавим к этому: мысль о том, что "Царь Поэтов" Унсури "был руководителем больших работ, которые осуществлялись при газневидском дворе по собиранию преданий старины, их классификации и отделке" (там же, с. 143) совешенно очевидно не принадлежит В. А. Жуковскому, автору книги об Энвери (1883), поскольку она была известна Гёте, видимо через Хаммера и, наверное, восходит к традиции. В ХII веке вырабатывается уже целая иерархия придворных званий для стихотворцев" (там же).
ДЖЕЛАЛЭДДИН РУМИ (стр. 175 - 176)
умирает в 1262 году[1]
Сопровождая отца, который, поссорившись с султаном Хорезма, покидает Балх, он отправляется в путь дальний. По дороге в Мекку они встречают Аттара, который преподносит юноше книгу божественных таинств и пробуждает в нём пыл к священным предметам.
Об этом стоит сказать тут так: настоящий поэт призван вбирать в себя великолепие мира сего, а потому всегда предпочтёт хвалить, но не хулить и не порицать. Откуда следует то, что он станет выбирать самое достойное похвалы и, перебрав все что ни есть, в конце концов употребит свой талант к прославлению и возвеличению Господа. Такая потребность восточному человеку понятнее всего, потому что неотступно стремится он к сверхсущему и полагает, что с наибольшей полнотой созерцает таковое, лицезрея божество, отчего и при исполнении его намерений никто не вправе упрекнуь его в преувеличенности.
Уже так называемый розариум магометан, когда величат имя Аллаха, награждая его девяното девятью предикатами, есть литания славы и хвалы. И свойства положительные и отрицательные свойства означают непостижимейшее из существ; молящийся дивится, предаёт себя воле Господней, умиротворяет свою душу. Поэт Запада совершенствами, какие являются его умственному взору, наделяет превосходных людей, а преданный Богу скрывается в безличном существе, от века проникающего всё и вся.
Вот почему скрылся от двора царей Аттар, посвятив себя созерцанию, вот почему Джелалэддин Руми, целомудренный юноша, удалился от лица государева, удалился из столицы, и тем легче было побудить его к углублённым занятиям.
Теперь, совершив паломничество, он вместе со своим отцом пересекает Малую Азию; они оседают в Икониуме. Тут они учат, тут их преследуют, отсюда изгоняют, сюда возвращают назад; тут похоронены они вместе с вернейшим своим соратником. Тем временем Чингиз-хан завоевал Персию, но не тронул их покойного местопребывания.
После вышеизложенного никто не посетует на этот великий ум, если повернулся он лицом к туманным сферам. Творения его выглядят несколько пёстро, он прибегает к сказкам, притчам, легендам, примерам, анекдотам, проблемам, чтобы сделать вразумительным таинственное учение, в каковом и сам себе не может отдать вполне ясного отчёта. Намерение его - наставлять, возвышать душу, в целом же он своим учением о единстве стремится если не исполнить цель всяческого томления, то по крайней мере, разрешить томительность - указанием на то, что в конце концов всякий погружается и просветляется в глубинах божественного бытия.
_________________________>_______________
[1] Даты жизни Руми: 1207 - 1273.
См. в бумагах Гёте: "Его произведение 'Месневи' высоко оценивается и заслуживает того. Судя по тому, что я знаю о нём, с ним дело обстоит следующим образом. Лица, которым положено управлять религией и распространять нравственность, не всегда единодушны с поэтами и рассказчиками басен и сказок. Тогда, не имея возможности подавить или устранить книги рассказов, песни и т.д., они стремятся обезвредить их посредством морального, спиритуалистического толкования, и не только это, но и извлечь из них пользу, а этого можно добиться тем непринуждённее, что слова многозначны, а небесное нередко воплощается в земном. В восточной литературе такой случай част, и так, насколько кажется, 'Месневи' играючи переводят странные и сомнительные сказки в мир идей, прибегая к высшим понятиям, а всё непостижимое и неразрешимое в жизни связывает с высшим миропорядком"
ОБОЗРЕНИЕ (стр. 189 - 192)
Из недурно упорядоченной последовательности семи первых римских кесарей иной раз пытались заключить, будто история их придумана, сочинена преднамеренно, - вопрос, который мы оставим в стороне; напротив, заметим, что как раз семь поэтов[1], которых перс признаёт за наипервейших, которые выступали друг за другом в течение пятисот лет, действительно находились в нравственно-поэтическом отношении друг к дугу, - всё это показалось бы нам вымыслом, если бы не свидетельствовали о подлинном существовании этих поэтов оставленные ими творения.
Нсколько это возможно, приглядимся из нашей дали к этому Семизвездью[2], - тогда увидим, что талант каждого из них, талант продуктивный, был способен со временем обновляться, благодаря чему они и возвысились как над большинством мужей выдающихся, так и над бессчётным числом средних, обыденных талантов; при этом они всякий раз оказывались в особенную пору, в особенном положении, когда могли первыми собирать огромный урожай, даже отнимая этим у талантливых последователей своих какое-либо самостоятельное воздействие на своё время, - требовалось всякий раз, чтобы наступила новая эпоха и чтобы природа рассыпала перед поэтом новые сокровища.
В этом смысле пройдём всем рядом вышепредставленных и заметим, что: <...>
Джелалэддину Руми не по душе была сомнительно-зыбкая почва реальности, он стремился разрешить загадку внутренних и внешних явлений в духовном смысле, разрешить их острым умом, оттого творения его задают новые загадки, которые в свою очередь, требуют разрешения и комментария. В конце он вынужден обратиться к учению о том, что всё бытие - это Бог, вследствие чего выигрывает ровно столько, сколько теряет, так что в итоге остаётся нам равно утешительное и твёрдое зеро.
<...>
_________________________>_______________
[1] Фирдоуси, Энвери, Низами, Руми, Саади, Хафиз, Джами.
[2] Г.Г. Шерер отмечал, что канонизация семи поэтов была скорее делом Й. Хаммера, чем фактом персидской культуры. В своей "Истории изящных риторических искусств Персии" Й. Хаммер обрабатывал собрание биографий поэтов - "Тазкират аш-шуара" Даулатшаха Самарканди (ум. ок. 1495 г.).
ВСЕОБЩЕЕ (стр. 193 - 197)
Плодовитость и многообразие персидских поэтов берёт начало в необозримой шири внешнего мира, в его бесконечном изобилии. Жизнь, не стоящая на месте, вечно подвижная жизнь людей в мире, для которой все предметы - равно ценны, она вздымается и опускается перед нашей фантазией, отчего сравнения, какими пользуются персы и кажутся нам слишком резкими, приходятся нам не по нраву. Без тени сомнения сопрягают они образы самые благородные и образы самые низменные, - метод, к которому легко ли привыкнуть нам?
Но скажем прямо и откровенно, настоящий-то человек жизни, света, дышащий свободой практической деятельности, лишен эстетического чувства, лишен вкуса, ему довольно реальности дела, наслаждения, созерцания, - и достаточно того же самого в поэзии; когда же человек Востока ради занимательного странного эффекта сочетает несочетаемое, так немцу ли, с которым тоже такое случается, немцу ли косо смотреть на него?
Смятение, которое подобные создания производят в нашем воображении, можно сравнить со смятением человека, который забрёл на восточный базар, а то и на европейскую ярмарку. Тут не всегда расставлены по своим местам драгоценности и подлый товар, всё у нас на глазах перемешивается, часто тут же замечаем мы бочки, ящики, мешки, в которых привезено добро. Как на овощном рынке - тут не одни только корни и плоды; здесь же валяются отбросы, корки, обрезки.
Кроме того, восточному поэту вовсе ничего не стоит возвести нас в облака, а оттуда сбросить на землю, и наоборот. Низами упоминает разлагающийся труп собаки, и он в состоянии извлечь из этой картины такое нравственное рассуждение, нас поражающее и, вместе с тем, ободряющее:
Исус в своём земном скитанье
Однажды на базар пришёл;
Смердящий труп собачий кто-то
К воротам дома притащил,
Толпой зеваки собирались,
Как коршуны, вокруг добычи.
Один сказал: "Мой мозг горит,
От вони гадкой истлевая".
Другой сказал: "Что говорить, -
Нам падаль беды предвещает".
Так всякий пел на свой манер,
На пса проклятья насылая.
Когда ж черёд Исусу вышел,
Он без обиды говорит,
Благой природы воплощенье:
"Как жемчуг, белы эти зубы".
От этих слов всех пот прошиб,
И жар пронял безмерно грубых.[1]
Душа всякого затронута, когда Пророк, любвеобильный и проницательно-мудрый, требует от людей того, что отвечает глубочайшему его существу, - снисхождения и милосердия. Каким могучим движением он заставляет он толпу посмотреть на себя самоё, устыдиться проклятий и угроз и, быть может, даже с завистью в сердце признать достоинство, остававшееся незамеченным! Тут люди, обступившие падаль, вспоминают о собственных челюстях. Красивые зубы, дар Божий, всегда приятны, более же всего ценятся они на Востоке. И вот гниющий труп, благодаря тому совершенному, что остаётся от него, становится предметом благочестивого поклонения.
Но не с той же ясностью проникает в наши души превосходное сравнение, каким заканчивается эта притча; потрудимся показать в чём его наглядность. В тем местностях, где недостаёт запасов извести, для приготовления столь необходимого строительного материала используются раковины, - уложив их слоями между сухим хворостом, обжигают их раздуваемым пламенем насквозь. Всякий, кто наблюдает за происходящим процессом, не может отделаться от чувства, что вот существа эти, что растут и питаются в море, только что наслаждались на свой лад всеобщей радостью жизни и что вот не то чтобы их сжигали, но их прожигают насквозь, так что они вполне сохраняют свою форму и лишь всё живое изгоняется изнутри их. Теперь предположим, что настала ночь, что эти органические останки представляются взору наблюдателя жгучими, пылающими, - так и не вообразить себе более великолепного образа тайных, скрытых от всех, душевных мучений. Если кто захочет увидеть это собственными глазами, то пусть попросит химика, чтобы тот заставил флуоресцировать раковины устриц, - тогда-то признается он, что ничуть не ужаснее бывает человеку выразить кипящее в душе чувство жгучего стыда, которое до глубины пронзает его душу, когда внезапно застаёт его справедливый укор, его, только что предававшегося гордой и столь привычной надменности.
Такие сравнения можно отыскивать сотнями, они предлагают самое непосредственное созерцание природы, реального мира, а вместе с тем пробуждают в душе высоконравственное чувство, вырастающее из самых глубин незамутнённой, развитой души.
При такой безграничной широте высокоценна внимательность к подробностям, к деталям, острый, любовный взгляд, стремящийся извлечь самое своеобразное из всякого значительного предмета. Есть у персов поэтические натюрморты, которые можно поставить рядом с картинами лучших нидерландских мастеров, по нравственному же наполнению поставить и ещё выше.
Такая склонность, такая способность объясняет, почему они никак не могут отойти от некоторых особенно излюбленных предметов; персидского поэта не утомляют бесконечные изображения горящих свечей, ламп, свет которых слепит. Отсюда и известная монотонность, которую ставят им в упрёк; но если строго разобраться, то предметы природы служат для них суррогатом мифологии. Роза и Соловей занимают места Аполлона и Дафны. Если поразмыслишь над тем, что было у них отнято, - театр, изобразительное искусство, - и подумаешь о том, что поэтическая одарённость их не уступала ничьей на целом свете, то, свыкаясь постепенно с их своеобразным внутренним миром, всё больше и больше поражаешься и изумляешься им.
_________________________>_______________
[1] Переделка перевода Й. Хаммера, причём Гёте изменил смысл двух последних строк и ошибся в их толковании.
САМОЕ ОБЩЕЕ (стр. 197 - 198)
Главная характерная черта восточной поэзии состоит в преобладании верховного руководящего начала, в том, что мы, немцы, называем "духом"; здесь объединены все прочие свойства, причём ни одно из них не выступает по отдельности, утверждая свои особенные права. Дух по преимуществу подобает старости, или стареющей мировой эпохе. Ясную картину мира, иронию, нескованное применение своих дарований - это мы находим у всех поэтов Востока. Мы сразу же получаем и результат, и предпосылку, а поэтому видим, какое большое зачение придаётся импровизированному слову. Для восточного поэта все предметы одновременны, он с лёгкостью сопрягает самые далёкие вещи, поэтому он и приближается к тому, что мы именуем остроумием; но только остроумие не стоит так высоко, остроумие самолюбиво, самодовольно, дух же вполне свободен от этих недостатков, почему его всегда и можно, и должно именовать одержимым.
Но не только поэт пользуется таким преимуществом; весь народ исполнен духа, что следует из многочисленных анекдотических рассказов. Умное, полное духа слово вызывает гнев государя, другое умное слово его укрощает. Склонность и страсть пребывают в той же стихии; так Бехрамгур и Диларам изобретают рифму, Джемиля и Бетейну до самых преклонных лет связывает страсть. История персидской поэзии полнится такими рассказами.
Вспомним, что Нуширван, один из последних Сасанидов, заплатив огромные деньги, вывез из Индии басни Бидпаи и шахматы, - происходило это примерно во времена Магомета, - и это вполне выражает дух времени. Названные басни, если судить по сохранившемуся, стремятся превзойти самих себя в практической мудрости и независимом от всего земного взгляде на мир. Поэтому и спустя четыре века, даже и в самую лучшую пору персидской поэзии, уже не могло тут быть нетронутой наивности. Ждали от поэта широты кругозора, знания умножились, всё это да и жизнь при дворе, условия военных походов, всё требовало от поэта большей рассудительности.
БОЛЕЕ НОВЫЕ, НОВЕЙШИЕ (стр. 198 - 202)
Поэты последующих эпох всё более смешивают поэзию и прозу, следую примеру Джами и его времени; во всех видах словесности пользуются одним стилем. История, поэзия, философия, канцелярский, эпистолярный стиль - всё излагается одинаково, и это продолжается уже три столетия.
<...>
Заметим ещё, что читают с известным выражением, с эмфазой, с повышением и понижением тона, по рассказам наподобие того, как декламируют французские трагедии. Тем легче верится тому, что двойные стихи персидской поэзии создают контраст, подобный александрийскому стиху с его двумя половинками.
Подобная устойчивость, быть может, и служит причиной почему персы всё ещё любят, ценят и почитают стихи, написанные восемьсот лет тому; мы и сами были свидетелями того, как один человек с Востока смотрел на хорошо сохранившуюся и красиво переплетённую рукопись 'Месневи' Руми, обращаясь с ней так почтительно, словно то был сам Коран.
СОМНЕНИЯ (стр. 202 - 203)
Однако персидская поэзия, как и всё ей подобное, никогда не будет воспринята с несмешанным наслаждением обитателями стран Запада; это мы обязаны знать твёрдо, дабы удовольствие наше не нарушалось непредвиденным образом.
Но не религия так разделяет нас с этой поэзией. Единый Бог, покорность воле Его, пророк-посредник - всё это более или менее согласуется с нашей верой, с нашими представлениями. Книги, священные для нас, лежат в основании их веры, пусть только как собрания легенд.
Нас давно уже ознакомили со сказками, баснями, притчами, анекдотами тамошних местностей, с их шутками и остротами. И мистика их тоже не должна быть чужда нам, по своей глубокой и серьёзной основательности она заслуживала бы по крайней мере того, чтобы сопоставить её с мистикой нашей, которая в самые новейшие времена выражает по сути лишь некое бесхарактерное, бесталанное томление; о том же, что она уже перепевает сама себя, пусть свидетельствует следующий стих:
Мне пристала неизбывно
Жажда жажды.[1]
_________________________>_______________
[1] Стих Й. фон Эйхендорфа. Гёте осуждает романтические увлечения эпохи. Забавно, что несколькими страницами раньше Гёте писал в унисон с романтиками об "идеальности томления", которому "никогда не бывает удовлетворения".
ДЕСПОТИЗМ (стр. 203 - 206)
Чего же никогда не сможет усвоить человек Запада, так это духовного и телесного пресмыкательства перед властями предержащими, что тянется с древнейших времён, когда цари заступили место богов. В Ветхом Завете мы без особо неприятного чувства читаем о том, что мужчина или женщина бросается на лице своё пред священником или героем, поклоняясь ему, ибо им привычно поступать так пред элохимами. Что однако, первоначально совершалось по влечению естественно благочестивого чувства, то со временем обратилось в дотошный придворный церемониал. отсюда обряд ку-тоу - три раза падают ниц, и такое повторяется троекратно. Для многих посольств с запада церемония эта стала камнем преткновения, и надо сказать, что и вся персидская поэзия не будет принимаема у нас благожелательно, если с самого начала не иметь полнейшей ясности на сей счёт.
Кому с Запада покажется сносным, что восточный человек мало того, что девять раз кряду бъёт челом оземь, но ещё и рад расстаться с головой ради какой-то пустяшной цели? <...> Но когда поэт готов положить свою голову в жёлоб шаха, только чтобы тот его заметил и битой благосклонности препроводил к счастью, так тут отказывается следовать за поэтом и воображение, и чувство.
<...>
Но не только пред султаном, а перед возлюбленными унижаются так же, да ещё и почаще. <...>
Видно отсюда, что ни одно, ни другое не стоит поэту больших трудов; применявшееся поначалу по достойному поводу стало впоследствии предметом злоупотребления.
<...>
Более глубокие изыскания подтвердят, наверное, что поэты ранней поры скромнее пользовались подобными выражениями и что только позднейшим, топтавшимся на месте и с одними и теми же словесами в голове, угодно было принять под конец и всяческие извращения, да и не столько с серьёзными, сколько с пародийными намерениями, и, наконец, тропы отлетели так далеко от своих предметов, что нельзя стало ни мыслить, ни чувствовать разумное меж ними соотношение.
ПРОТИВЛЕНИЕ (стр. 211 - 215)
<...> вернёмся назад на Восток и понаблюдаем, как противится природа человеческая - она же неодолима - давлению извне, и увидим повсеместно, что своемыслие и свободомыслие одинокого служит противовесом всесилию единого: рабы - но не покорны; дерзки - неслыханно.
<...>
Ещё в прошлом столетии дозволено было нагло перечить шаху персидскому на пирах, только что в конце концов черезчур смелого гостя хватали за ноги и волокли по земле мимо государя, не помилует ли он его - и если нет, то тогда вон его и руби его в куски.
Как беспредельно твёрдокаменно и буйственно ставили себя фавориты супротив шаха, о том достоверные историографы доносят нам множество анекдотов. Монарх - словно сама судьба, неумолим, но всё равно ему прекословят. Пылкие натуры впадают вследствие того даже в какое-то безумие, самых необычайных примеров чего можно было бы предложить немало.
Но покоряются высшей власти, от которой истекает всё, и казнь и благо, натуры крепкие, твёрдые, умеренные - чтобы жить и творить на свой лад. У поэта первого есть причины, для того чтобы посвящать свою жизнь господину, чтящему его талант. При дворе, в общении с великими мира сего, ему открывается широкий взгляд на мир, в чём, ради изобилия всевозможного материала, испытывает он такую потребность. Не только извиняет это лесть, но и даёт поэту право льстить, - право это подобает, например, панегиристу, который наиболее удачлив в своём ремесле тогда, когда, запасшись преизобильным материалом, расписывает, разукрашивает государей и везиров, девиц и отроков, пророков и святых, наконец, и самого Бога - сверх меры изобильно, на человеческий лад.
И нашего западного поэта хвалим мы, что приберёг он целый мир роскоши и красоты в прославление образа своей любимой.
ВСТАВНОЕ (стр. 215 - 216)
Присутствие духа сообразуется у поэта, собственно говоря с формой, материал-то мир даёт ему крайне щедро, содержание же вольно истекает из богатств его души; одно с другим неосознанно соединяется, и в конце концов не знаешь, чему же обязано, собственно, это изобилие.
Форму же, пусть она и заключается по преимуществу в гении, нужно обдумывать, и тут-то требуется присутствие духа, чтобы форма, материал и содержание подошли друг к другу, соединились друг с другом, чтобы они проникали друг друга.
Поэт стоит слишком высоко, чтобы выбирать ему сторону. Светлый взгляд и сознательность - прекрасные дары, какими обязан он Творцу: сознательность, дабы не испытывать страха перед ужасным, светлый взгляд, чтобы всё уметь предстваить приемлемым образом.
=========================>===============================
Из кн. И.В. Гёте, "Западно-Восточный Диван", АН СССР, сер. "Литературные Памятники", - М.: "Наука", 1988, стр. 137 - 345. Пер. А. Михайлова.
К Продолжению: http://hojja-nusreddin.li>vejournal.com1696392.htm>l
|
|
Категория: Новости |
Просмотров: 612 |
Добавил: whaventh
| Рейтинг: 0.0/0 |
| |
 | |  |
|
|
| Друзья сайта |
|
| Иммунитетом неползающими сложнее сколько. |
|
|
|
Главная